Доктор философских наук, профессор кафедры музыкального воспитания и образования
РГПУ им. А.И. Герцена, Александр Сергеевич Клюев подготовил серию интервью российских композиторов.
Сегодня мы публикуем интервью петербургского композитора Дмитрия Стефановича.
АК — Дмитрий Владимирович, сочинение музыки – это для Вас внутренняя потребность или некое духовное обязательство перед обществом?
ДС — Сочинение музыки имеет для меня несколько аспектов. Уже очень давно, с начальных классов школы, у меня сформировалось некое отвлеченное музыкальное мышление, применимое не только, собственно, к музыке, к ее восприятию, исполнению и сочинению. Моя жизнь разделилась на последовательность движений, событий, которые я воспринимал сквозь призму музыкальной формы, музыкального синтаксиса. Так или иначе, но все музыкально. Шумовая гамма города, деревни, поездки в транспорте и крики людей и животных складываются в моей голове в некий музыкальный, смысловой конструкт. Иногда мои поступки, в зависимости от звукового фона, его систематизации и действия, превращаются в некую музыкальную форму. Моя жизнь развивается в следовании какой-либо музыкальной форме – будь то классическое сонатное аллегро, вариации или полифония. Таким образом, сочинение уже не потребность, а сущность моей жизни.
Насчет обязательства перед обществом: я наивно думаю, что определенной части общества моя музыка не только нравится – этот термин несколько поверхностен – мимолетность и скорость нашей жизни не позволяет многим остановить свое внимание на каком-либо объекте. Может ли что-то нравиться на бегу? Можем ли мы влюбиться в промельк? (о, это гениальное словечко Набокова). Заметьте, перестали встречаться «толстые» романы. Частенько издатель, дабы придать весомость своему продукту, начинает печатать книги, используя ухищрения технического порядка – растаскивая шрифт, увеличивая пробелы, расстояния между строк и т.д. То же самое происходит и с определенной частью музыки, но об этом нужно говорить в какой-нибудь музыковедческой статье.
Я думаю, что у меня есть свой слушатель. Даже если он об этом не догадывается. Я не мыслю в категориях «своей роли в русской революции», как говорил герой Ильфа и Петрова. Я индивидуалист. Но, скажем так, – индивидуалист с ощущением своей причастности к общему с моим слушателем времени. Есть некая сопряженность с людьми.
АК — Что для Вас является импульсом для создания музыки, внешние обстоятельства или внутренние?
ДС — Импульсы совершенно разнообразные – и музыкальные впечатления, и визуальные, и шумовые, и переживания погоды – я люблю меланхолизировать под дождем, и интимные переживания. Немаловажный импульс – литература: и проза, и поэзия. Стоит сказать, что мой импульс редко имеет «прямое действие». Нечасто я пишу что-то сразу – все должно отлежаться. Да, я записываю, делаю эскизы – записные книжки. Некоторые идеи воплощаются иногда через несколько лет. Есть несколько музыкальных идей, которые не нашли своего места уже пару-тройку десятилетий, но это все в моей памяти. Как говорил мой консерваторский профессор Сергей Слонимский, и я с ним солидаризируюсь: «Я пишу свою жизнь».
АК — Продолжите, пожалуйста, фразу: музыка рождается из…
ДС — Музыка рождается из меня…
АК — Важно ли для Вас, будет ли исполнено Ваше сочинение? И как Вы находите путь к музыкантам и слушателям?
ДС — Да, исполнение моего произведения для меня очень важно – музыка существует только в исполнении. Это не книга, которую всякий знающий грамоту может когда-нибудь найти на чердаке или в чулане, или запрятанную на верхнюю полку книжного шкафа, и прочитать ее, и создать свой образ ее, и, возможно, при определенной способности к фантазии, найти в ней многие смыслы, о которых и автор мог бы не догадываться. Иногда сочинение находит своего исполнителя сразу. Иногда путь его на сцену долог и избирателен. Как нахожу путь к музыкантам? это удача – найти своего исполнителя. Не того, что играет тебя «за деньги» или из какой-то другой мотивации. Но именно в «своем» исполнителе я нахожу то, чего мне не хватает в себе самом. Я не слушаю репетиций. Предпочитаю довериться вкусу и мастерству людей, которых знаю как людей и музыкантов долгое время. Но иногда случаются чудеса: встречается человек, который понимает твою музыку. Возможно, лучше тебя самого. И тогда возникает момент сотворчества. Это для меня очень ценный момент. В конце концов, композиторы доклассицистского века доверяли своим исполнителям, не настаивая на своем, авторском, видении.Есть еще одна проблема – к несчастью, в России существует «мнение» великих дирижеров, сформулированное одним из главных дирижеров филармонического оркестра: «Я не вижу современных Шостаковичей, вот когда они появятся, я буду их исполнять». Эта идея погубила уже пару поколений композиторов. Если их музыку не играть, то никто из них не вырастет пусть не в глобальную личность, но в значимую, узнаваемую фигуру. Слава Богу, что есть молодые дирижеры, которые свободны от подобного снобизма, но они находятся на периферии музыкального мира, существуя в условиях слабости оркестров, нежелания и непонимания музыки директорами филармоний и, наконец, ангажированности последних. Ну и, конечно, пресловутая фраза: «публика не поймет». Это – неуважение к публике. А еще в России нет достойной системы поддержки академической музыки, композиторского цеха. Содержание исключительно брендовых коллективов не дает возможности полноценно развиваться русской музыке XXI века.
АК — Важно ли для Вас оптическое воплощение Ваших музыкальных идей на бумаге в виде партитуры? И хотели бы Вы, чтобы издатели готовили факсимиле или Вы спокойно относитесь к нотным графическим редакторам издательств?
ДС — Термин «оптическое» для меня означает несколько другое явление. Это, на мой взгляд, то, что на телевидении называется «оживляжем». Если говорить о факсимильных изданиях, то они хороши лишь для исследователей-графологов, пытающихся по почерку установить психологический портрет автора. Исполнять музыку по рукописи или по факсимильному изданию, даже выполненных каллиграфическим почерком, весьма проблематично. Но есть и второй аспект проблемы – все больше композиторов пользуется компьютерными нотными редакторами, практически не делая цельной бумажной рукописи. Свои произведения я предпочитаю отдавать в издательство уже самолично «набранными» на компьютере, тем более что издательский набор и редактура зачастую выдают недостаточное понимание специфики произведения и традиции его графического представления.
АК — Вы считаете, что музыка должна создавать некую новую реальность, небесный Иерусалим на Земле или быть отражением современной реальности?
ДС — Небесный Иерусалим он Небесный. Богу – богови, а Цезарю – цезарево. Я думаю, что моей рукой водит Господь, но я не уверен, что пишу божественную музыку. Я – проводник, а проводник имеет свое «сопротивление» и часто в этом промысле моя «самость» играет с моей музыкой свою игру.Отражает ли современная музыка современный мир? Отражает, но зачастую это отражение кривого зеркала. Послевоенный авангард увел современную музыку в дебри, в которых человеку нет места. Разрыв между композиторским экспериментом и слушателем оказался настолько широким и болезненным, что публика перестала ходить на концерты, составленные из сочинений современников, ибо логика развития послевоенного искусства привела к такому пониманию «современного», в котором художник идентифицирует себя с негативным флером жизни. У многих композиторов в определенный момент появилось ощущение – в нашей стране многократно усиленное событиями конца века – завершения жизни и драмы. Казалось, больше ничего не будет, все сказано и можно лишь медитировать на развалинах. В этих условиях можно ли говорить об «отражении» жизни, мира? Наверное, можно, но это отражение в «темной комнате».
АК — Что для Вас характеризует в большей степени сегодняшний день? Как Вы отображаете это в Вашей музыке?
ДС — Отображать что-то в музыке – это бесперспективный путь. Зрительный образ можно аудиозировать, но это не для меня. Меня волнует «отражение» образа, то есть прочувствованное мною индивидуально, домысленное и переосмысленное. К сожалению, я не могу сидеть за письменным столом и сочинять музыку каждый день. Увы, сегодняшний день, в отечественной музыке, – время упадка. Сегодняшний день для меня – это день моей жизни, в котором я частенько должен заниматься рутинной работой, но он все же дает мне время для творчества, хотя бы только внутренним глазом и ухом.
АК — Как Вы чувствуете ритм времени, как передаете его в своих сочинениях?
ДС — Ритм, темп времени – он для всех разный. Я ощущаю внешний поток времени и внутренний, тот, в котором я существую как личность. Все внешнее это, как говорил Гурджиев, существование механизма. Время – внутренне и внешнее – разное. Внешнее – все убыстряется. Внутреннее – скорее замедляется.
АК — Для Вас важно, как Вашу музыку принимают (критики, слушатели, коллеги)?
ДС — Мне нравится, когда ко мне после концертов приходят слушатели с благодарностью или с критикой, или с какими-то пожеланиями. Критики – племя в наше время или вымершее или настолько корпоратизированное, что дождаться их на концертах композиторов, не обладающих, по их мнению, каким-то большим весом, практически невозможно. Стоит отметить, что моя исполнительская концертная деятельность связана с мужским хором, который иногда поет и мои сочинения. Оказывается, что современная музыка, исполняемая в рамках большой разнообразной программы, имеет большой успех у слушателя. Иногда слушатель и не понимает, что он слушает музыку «еще живого» автора.
АК — Кто из писателей или философов повлиял на Ваше формирование как личности?
ДС — Писатели. Я поклонник русской классической литературы. На ней я воспитан. Сейчас не могу сказать, кто «самый» главный. XIX век – это Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Лесков. В XX веке – поэты Серебряного века, Леонид Андреев, Максим Горький, Алексей Толстой, Михаил Шолохов. Из поэтов – Пастернак, Ахматова, в последнее время – Ольга Берггольц. Из европейцев – Томас Манн, Майринк, Рильке, Тувим. Перечислил и вспомнил фразу Андрея Петрова на подобный вопрос: «Вот назвал имена и подумал, а что же я других не читал»? Читаю много и с ненасытностью.С философией сложнее. Когда учился, философию преподавали весьма своеобразно. В дальнейшем – Юнг, Ортега-и-Гассет, отчасти Хайдеггер. На мое философское воззрение оказала большое влияние (и оказывает поныне) святоотеческая литература, начиная от Кирилла Белозерского, Нила Сорского и до Антония Сурожского.
АК — Композиция – это творческий процесс или шлифовка техники?
ДС — Композиция – термин забавный. Если придираться к слову, – это «соединение» частей, звуков и т.д. Мне нравится – «сочинительство», в этом случае можно говорить о творчестве, все остальное – техника. Она необходима для адекватного сочинения, исполнения и восприятия произведения. Сейчас много «наученных» композиторов, знающих премудрости многочисленных техник, но не обладающих промыслом свыше.
АК — Насколько важно для Вас национальное начало в Вашей музыке, считаете ли Вы себя представителем национальной школы или человеком-художником мира?
ДС — Можно быть человеком мира и одновременно национальным художником. Не вижу никакого противоречия. Национальное в искусстве существует. Зачастую в современных опусах оно ощущается на интуитивном уровне. Бывает, автор сознательно пытается уйти от жанра, мелоса, гармонии, присущей той или иной национальной музыке, но… не получается. Самый яркий, хотя и не бесспорный, пример – Игорь Федорович Стравинский, который после своего русского периода пытался, за редкими исключениями, стать интернациональным европейским композитором. Не получилось – везде, даже в его поздней сериальной музыке – стиле, который был изначально призван интернализировать музыку. Отвергнув национальное как маркер, Стравинский слышимо остается русским композитором. В свое время, по прибытию Русских Балетов в Париж, существенную роль сыграет их иностранный акцент. Это витрина, за которой открывается восхитительно неизвестное – яркое, национальное. Это своеобразные слуховые каникулы, после которых можно вернуться к размеренному существованию привычного музыкального мира. Если бы русские привезли тогда музыку, которую уже «знали» французы, не состоялось бы то взрывное обновление европейской музыки. Именно через неизвестное национальное развивается настоящая живая музыка. Значительная часть композиторов остается по своей музыкальной философии художниками национальными. Но есть и космополитические композиторы, пишущие тоже хорошую музыку, и по ней не узнать – кто они. Зачастую наблюдается стремление некоторых людей быть похожими на кого-то другого – японцы, делающие европейский разрез глаз, африканцы, выпрямляющие курчавые волосы и отбеливающие кожу. То же самое присутствует в музыке, но в ней, в отличие от человеческого общества, можно мимикрировать в своем стремлении «быть модным» до такой степени, что оказаться одним из «одинаковых». Надеюсь, что в своей национальной «самости» я интересен не только отечественному слушателю, но и слушателям другой культуры и национальности.
АК — Как Вы относитесь к использованию нестандартных звуковых эффектов в музыкальных произведениях: звучаний пластиковых бутылок, металлических баков, автомобилей и пр.?
ДС — Как я отношусь к нестандартному и отчасти не музыкальному инструментарию? Хорошо отношусь, но до той поры, пока его использование не становится самоцелью. Хотя гораздо интереснее средствами, например оркестра, изобразить (вот мы и вернулись к категориям изобразительности и отражения в музыке) то, что легче и натуралистичнее изобразить звуком битого стекла, или скрежетом смычка по пенопласту. Я считаю, что у всякого явления искусства, и у музыки, естественно, тоже, есть определенные границы, переходя которые мы оказываемся уже в области не-музыки, или анти-музыки, как хотите.
АК — У русского поэта начала 20 века Вячеслава Иванова есть книга статей, которая называется «Родное и вселенское». Как бы Вы «родное» и «вселенское» соотнесли с музыкальным творчеством?
ДС — Родное и вселенское. Я думаю, что русская культура есть часть вселенной, но очень своеобразная, не понятая даже нами до конца и потому несколько обособленная. Мы несем в себе дух великой эллинской, византийской культуры, мы впитали его и, переосмыслив, развили многое из европейской культуры – многое из того, от чего Европа уже давно отвернулась. Я верю в Божественный промысел, осуществленный в создании моей Родины. В этом случае единство нации, ее культуры соединяется русским языком, который не имеет наречий и неизменен на всех просторах страны, и Богом.Борьба за русский язык должна распространяться и на борьбу за русскую музыку. Тема очень широкая и глубокая. Стоит ли ее развивать в рамках сегодняшнего разговора?
АК — Каковы, на Ваш взгляд, перспективы развития музыкального искусства в ближайшие десятилетия?
ДС — Перспективы развития музыкального искусства в ближайшие 10 лет? Боюсь, что у меня нет поводов для оптимизма. Как я уже говорил, в стране не существует продуманной, целенаправленной культурной политики. В музыке назревает катастрофа, заслоняемая «бодрой» деятельностью брендовых, официозных музыкальных коллективов, которые для развития искусства давно ничего не делают. В девяностые годы двадцатого века изменилась психология большинства музыкантов. Из служения занятие искусством превратилось в работу, далеко не всегда любимую и часто не приносящую значимых дивидендов. Обогащение стало главной идеей, что изменило отношение к музыкантам – из предметов восхищения они сделались объектами насмешек. Композиторы в этой ситуации оказались наиболее уязвимыми.
АК — Кто, как Вы думаете, на сегодняшний день является ключевой фигурой в академической музыке и почему?
ДС — Ключевых фигур уже не вижу. Остались лишь только руководители.
АК — Чтобы Вы сказали о наблюдаемом в наши дни сближении разных течений, направлений музыки, есть ли у него будущее?
ДС — Искусство всегда живет в пересечениях, в заимствовании, переосмыслении. Вопрос в том, будет ли наше искусство оставаться генетически связанным со своим народом, чтобы через 50-… и более лет мы не очутились в мире, где господствует не альтерированный строй, а пентатоника, или четвертитоновые комбинации. Если это произойдет, мы перестанем быть самими собой. Вполне возможно, даже не понимая, что с нами происходит.
АК — Спасет ли музыка мир?
ДС — Федор Михайлович Достоевский когда-то сказал: «Красота спасет мир». Музыка, без сомнения, – высшее проявление красоты, но я не уверен, что музыка кого-то и что-то может спасти или даже изменить. Музыка – искусство, направленное вглубь – в интимную сферу человека. Я не говорю сейчас о популярных жанрах, связанных с вербальным текстом. В них объединяющий момент в основном связан со словом. Академическая Музыка воздействует на человека одномоментно, и, к сожалению, пролонгированного ее воздействия я не наблюдаю. Возможно, я слишком пессимистичен.
АК — Музыка – лекарство?
ДС — В определенном смысле – да. Музыка может нести успокоение или, наоборот, генерировать энергию.
АК — И последний вопрос: как бы Вы прокомментировали фразу известного русского философа Алексея Федоровича Лосева: «Музыка – это философское откровение, а философия – это музыкальный энтузиазм»?
ДС — Музыка как откровение. Да, она открывает нам самих себя. Правда, ее знаки надо понять, принять и сынтерпретировать. Музыка многообразна, даже в неоспоримо устоявшихся толкованиях. Она заключает в себе смыслы, нередко противоположные и противоречащие друг другу, но они чудесным образом соединяются воедино (или воспринимаются линейно-последовательно, или воспринимаются разными людьми по-разному). Музыка может привести нас к полярным состояниям. Она дарует нам ощущения, которые мы не можем вербализировать. Она богаче любого текста. Философия музыки – тема, к которой немногие подступались. Но, по моему мнению, никто не добился значимых результатов в ее разработке (может быть, я чего-то не знаю). Думаю, что это происходит от того, что невозможно объяснить великое малым. Лосев, конечно, гениальный человек, но он вступил на тонкий лед необъяснимого, не имея нужного инструмента познания. Его концепция – познание музыки через все что угодно, кроме самой музыки. Настоящий философ музыки – тот, кто пишет музыку, исполняет ее и слушает.
АК — Спасибо, Дмитрий Владимирович, за беседу.
